У меня меняется отношение к отцу, матери, к Д., друзьям, бывшим возлюбленным, но не меняется к ней. Не сдвигается с мёртвой точки никак. И я всё думаю, почему так выходит. За какие струнки она из раза в раз дёргает? Что за проверенные методы у неё? Где находится тот поросший мхом колодец, откуда в любую погоду ветер приносит тяжёлый запах застарелого гнилья? Один коротюсенький телефонный разговорчик с бабушкой и я — в особо тяжёлых случаях — выхожу из себя, а если скромненько-стандартно, то долго не могу избавиться от тягостного чувства беспокойства и вины. Трубку всегда ужасно не хочется брать. Далее я медленно и протяжно ною, рассказывая истории о своей бабушке. Много занятного, слабонервным вход не рекомендован.
Начнём с того, что она манипулирует и контролирует. Если возьмёшь трубку не с первого раза, обязательно спросит, по какой причине. Ей надо знать, во сколько ты пришла и откуда. С кем ходила, куда. Может спросить, в чём была одета. Но стандартные бабушкины финты меркнут рядом с двумя её любимыми, топовыми, вопросами.
Вопрос номер один звучит как «Готовишь ли ты первое?»/«Ты ешь суп на обед?». Бл*дь, в бабушкиной картине мира суп — долбаная панацея от всех бед и всех видов боли. Когда я была ребёнком, она считала своей прямой обязанностью выяснять именно у меня, готовит ли мама суп. Не у мамы, у меня. А то мама обманет, наверное. Суп мама готовила не часто, я её чистосердечно сдавала бабушке раз за разом. Пока не почуяла неладное. Сдавала и слышала в ответ тяжёлые вздохи и какие-то слова, неважные, не запомнившиеся. Произносились они с той самой интонацией, с какой она как-то выдала маме: «На тебя-то наплевать, да вот ребёнка жалко».
Второй вопрос тоже по пищеварительной проблематике и поражает степенью кретинизма. Этот неловкий, оставшийся, к счастью, позади второй вопрос обильно иллюстрирует первые школьные годы и постепенно скрывается в тумане студенческих лет. Хотя не удивлюсь, если однажды... меня снова обеспокоенным тоном спросят: «Как ты какаешь?» Поясню, интересует, регулярно или нет, ну и вообще характер...кхм...стула. Вы понимаете, даже характер моего г.... пардон, стула, был призван на помощь, чтобы доказать несостоятельность моей матери и то, что она — г....,
Ладно, в последнее время появился ещё один топовый вопрос — «Когда ты ко мне приедешь?» Мне безумно стыдно, но сложно придумать что-то более тягостное и нежеланное, чем поход к бабушке. Нет, разумеется, есть ряд куда более неприятных мест и поводов. Но что же она за человек-то за такой, если визиты к ней я почти готова сравнивать с местами и поводами, которые даже называть здесь не хочется?
Вы уже наслышаны о том, как бабушка пообещала мне кирпич на голову, если буду плохо себя вести. Не простой причём кирпич, не со стройки, от Боженьки. Мне меньше трёх лет, я в один момент осознаю свою тотальную беззащитность, и это не игра, всё на полном серьёзе, и это ощущение никогда не закончится. Так страшно мне никогда не было, и уж не знаю, будет ли снова. Мне меньше трёх лет, поэтому, видимо, бабушка думает обо мне как о лишённом критического мышления создании. Она пытается накормить меня творогом, убеждая в том, что это на самом деле мороженое. Да, а я — типа дерево, излесок неотёсанный, не отличу одно от другого. Впрочем, хоть и критическим мышлением я уже наделена, но многого не знаю. Бабушка отказывается покупать мне в Детском мире оранжевого пластикового барашка. Объясняет: «Бараны воняют». Потом мне его всё-таки купят, и ещё овечку впридачу. Я проведу немало времени, вдумчиво обнюхивая то барана, то овечку. Правда, понять, какой из запахов так смутил бабушку, краски или пластмассы, смогу годам эдак к 10, не раньше. Запах денег.
Приятные воспоминания? Пожалуй, всего два. Первое — разведённое в кружке воды малиновое варенье. Я традиционно капризничаю над едой, бабушка уговаривает пить, утверждая, будто в кружке плавают облака. Нет, ну какой дурак откажется пить облака? Те, предзакатные, окрашенные в розовые и оранжевые цвета. Да, ребятки, в детстве я пила облака. Интересный опыт, бабушка, я благодарна тебе за сладкое малиновое враньё. Парон, варенье, конечно.
Второе воспоминание? Собираемся на улицу, бабушка делает на щеках два жирных пятна помадой цвета фуксия и забывает размазать. Я вижу, но не говорю ей. И мы уходим гулять. Мне меньше трёх лет, я познаю этику умолчания, того самого, которое всё-таки не враньё. Ведь она не спросила, всё ли в порядке, и теперь несёт себя, чинно, самодовольно, победно. Ага, нелепее не придумаешь, матрёшка с неразмазанными румянами.
Сколько перебираю в голове детских воспоминаний о ней, всюду обман или неоправдавшиеся ожидания. Вот мы уходим домой с детской площадки, переодеться, потому что весна и жарко. Я только познакомилась с девочкой и мы весело играем. Домой уходить даже ненадолго не хочется, новая подружка может уйти. Девочка никуда не денется, уверяет бабушка. Возвращаемся мы с бабушкой уже на пустую площадку.
Вот я на даче летом, хочу пойти качаться на тарзанке с соседским мальчиком. Он говорит, я красивая. Мы кладём друг другу записочки между брёвнами забора, я бегаю проверять новую записочку и поздно вечером, и в дождь. Бабушка разрешает пойти кататься, после того как я помою все окна. Кажется, что-то ещё значилось в том списке кроме окон. Но я не домыла даже их, потому что окон больше 10 на одном первом этаже, а мыть надо с двух сторон. Стемнело, я не успела доделать дела, не иду гулять и, разумеется, сама виновата. Золушка-неудачница.
Вот я болею, прошу сделать курицу с гречкой и бульоном, как мама делала, бабушка обещает сделать так же и делает нечто практически несъедобное.
Второй класс, я снова заболела, прямо перед своим днём рождения. Всем подружкам позвонили и сообщили об отмене праздника. Пришла только бабушка, подарила шоколадное яйцо (не киндер-сюрприз, а какое-то странное, не предвещавшее совершенно ничего хорошего относительно потенциального содержимого). Внутри оказался разборный Зорро в синем костюме с очень странным, ярко-розовым лицом и шпагой с погнутым на конце остриём. Потом, поправившись и во всём разобравшись, я много играла с ним, но тогда, лёжа с температурой и проклиная обстоятельства, я не могла не связывать нелепый розовый цвет игрушечного лица и искусственность, натянутость всего происходящего между мной и бабушкой. Разумеется, не на уровне разума. Чувствами, небезосновательными детскими печальками и капризками.
Ещё я помню, как никогда не чувствовала любви к ней. Бабушка всегда казалась неестественной, кукольной, недоступной. Боже, а как она навязывала всей семье Коновалова? Буклеты с его фотографиями чуть ли не насильно привязывала к «больным» местам. Заставляла пить «заряженную» на буклетах воду и заваривала «коноваловскую травку». Вкусная, кстати, штука. Впрочем, я не сильно радовалась обязательному лечебному питью. Даже тогда прилепленный на лоб ярлык «очень больного» ребёнка вызывал протест. Причём больного, разумеется, исключительно по вине матери и по причине плохого ухода. Вспоминается «Похороните меня за плинтусом» и сакраментальное: «Бабушка говорит, что я расплачиваюсь за грехи своей матери-потаскухи». Нет, такого у нас не звучало. Бабушка всегда косила под интеллигента. Нет, хуже. Под аристократку. Поэтому до смачных оскорблений не опускалась. Зато я всё должна была делать красиво... Брать кашу ложкой так, чтобы на тарелке получались цветочки. Видимо, я жрать просто не хотела, и бабушка моё внимание переключить пыталась с еды на рисование. Жрать правой рукой, писать правой рукой, а то «девочке быть левшой некрасиво».
Когда я стала старше, «разумной» по бабушкиным меркам, она стала прикладывать больше усилий, для того чтобы заставить меня заглотить очередной «творог» под видом мороженого. Начались манипуляции в тональности «я же волнуюсь» и «докажи, что ты любишь бабушку». Она и не догадывалась, как у меня внутри всё выкручивает при просьбе доказать, потому что я на самом деле не люблю бабушку. А это, видимо, очень неправильно и жутко стыдно. И я доказывала. Чтобы отвязалась. Просто чтобы она отвязалась.
Потом был период подарочков. За то, что я соглашалась что-то делать, мне что-то покупали. Иначе как низведение меня до уровня инфузории туфельки я эти заходы не воспринимала. Бабушка грешит заманиванием деньгами до сих пор. Хотя после одного случая стала осторожнее. Мы с мамой приехали на дачу к бабушке, и, как это частенько случалось, бабушка и мама повздорили. Дошло до отъезда. Бабушка крикнула маме: «Ну и убирайся, не приезжай. Я буду Даше платить за то, что она ко мне приезжает, и она с удовольствием будет приезжать». Знаете, может, я сука жестокая. Может, я не умею прощать Но если до того дня у меня хоть какая-то бабушка была, то после тех слов не стало никакой.
Когда у меня начала расти грудь, бабушка самым бесцеремонным образом меня трогала, задирала футболку и пыталась щупать, приговаривая: «Ну, покажи мокакашки!» Этот эпизод совершенно однозначно ассоциируется с сексуальным насилием. Не правда ли у вас тоже? Какого чёрта. Где были другие взрослые? Или нашей бабушке почему-то всё можно?
Однажды я случайно потрогала бабушкин лифчик, лежавший сложенным на столе, и почувствовала внутри, под ним, что-то упругое и объемное. Я не удивилась и не заинтересовалась, не начала думать, что это. Моё ли это дело. Но бабушка увидела «шокированного и напуганного ребёнка», поэтому в тот вечер меня приобщили к бабушкиной страшной тайне. Оказывается, у бабушки удалена одна грудь, я по случайности ощупала снятый протез. Честно? Особого впечатления не произвело. С детства приученная считать бабушку стеклянной, я не испытала удивления или страха. Ведь это главная бабушкина фишка: болеть. Много, тяжело, часто. Делая всех виноватыми. Она пережила рак, инфаркт и инсульт. Что-то случилось с её глазом, из-за чего я в 3 года пошла в садик. «Глаза б мои на тебя не смотрели», да? В садике приходилось несладко первые два года, но не было бабушки. И, честно, в этом находились свои плюсы.
В следствие перенесённых заболеваний бабушке нельзя носить тяжёлое, но она носит. И рассказывает об этом с удовольствием, ей из раза в раз ПРИХОДИТСЯ тащить из магазина три тяжёлых сумки, а потом она себя ТАК плохо чувствует, ТАК плохо. Она постоянно жалуется. Постоянно устала, вечно измотана, и жизнь её была, хорошая, конечно, если бы не все эти бесконечные тяготы.
Знаете, иногда так хочется поговорить с ней хотя бы разочек без манипуляций, без контроля, без давления, без вины, без внушения чувства долга. Не слушать, какое говно её подруги, какое говно дедушка и моя мать, самые близкие из кровной семьи мои люди. Те, кто мне не так близок, никогда говном не были. Она как чувствует, прямо. Ревность это? Или что? Хочется узнать, кто же она без всего этого. Кто она на самом деле? Что за человек? Чего она хотела? К чему стремилась? Что случится, если плотно закупорить банку с малиновым враньём? Что произойдёт, когда облако липких мух, равно охочих до сладкого и до г...а рассеется? Что останется?